На великом стоянии [сборник] - Николай Алешин

«А что у вас?»

«А то, чего не увидишь, ежели не разденусь. Вот оно, — ухватился Карп Зосимыч за свое левое плечо. — Называется «привычный вывих»: рука вывертывается из сустава. Чуть нагнетешь ее — и крик!.. Беги в больницу, чтобы вправили. Годов уж тридцать тому, как извелся. Тес перекладывал с покойным отцом. Доска попалась тяжелая. Он кинул свой конец, а я не успел. Мне и дернуло. Уж как расстраивался поначалу, а потом слюбилось».

«Слюбилось?» — удивился я.

«Ты как думал? Через этот самый вывих я, благодарение богу, войны совсем не испытал. То и главное! И в колхозе не больно распоряжались надо мной».

«Зато меня совали на всякие дела, — пожаловалась Глафира Ананьевна. — Муж, говорили, уклоняется, так ты отрабатывай минимум. Мне бы работа не в обузу, кабы не руки. Еще в деревне заболели, а здесь совсем от них невмоготу. Сунешься на улицу да охватит ветром — всю ночь потом не уснешь от ломоты. В больнице сказали: «Купите путевку и поезжайте на грязи». Да разве вылечишься за свои деньги? С одной думы, что потратился, пуще расхвораешься. — Она вздохнула. — Нет уж, не минешь собраться на Мезу: там старичок… водой пользует. А грязи‑то мне и дома хватает».

Я был смущен рассуждениями хозяев и не мог взглянуть на Дору. Не мог тяготиться и собственным молчанием.

«Вы напрасно о грязи‑то, — сказал я Глафире Ананьевне. — У вас в доме образцовая чистота».

Карп Зосимыч шумно отхлебнул с блюдечка остатки чая, сувыльнул по столу свой стакан к ней и сурово сказал:

«Болтает незнамо что!»

Глафира Ананьевна сникла. Я убедился, что она покорно сносила нрав мужа. Однако о грязи проговорилась не зря. Неожиданно из‑под пола донесся какой‑то звук: будто кто‑то попытался там выдернуть ломом не то из стены, не то из балки железную скобу. Хозяева враз переглянулись, посмотрели почему‑то и на меня. И, как я заметил, не без скрытого беспокойства. Звук повторился.

«Ты что, мало вынесла»? — спросил Карп Зосимыч жену.

«Какое мало! Обе бадьи полные. Не знаю, с чего она».

Карп Зосимыч перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.

«Облигации у меня», — открылся намеком.

Дора прыснула смехом в свой стакан, поставила его на стол и, хохоча, стала обтирать платком лицо. Я тоже глупо рассмеялся в неведении.

«О какой вы облигации, Карп Зосимыч? Ведь займы уж отменены».

«А я приобрел одну, — весело сообщил он и поднялся со стула. — Не желаешь ли взглянуть?»

«Еще бы!» — разобрал задор и меня.

«Папа, он не испачкался бы», — предостерегла Дора.

«Да полно‑ка, — успокоила ее Глафира Ананьевна. — У меня там обиходно».

Я прошел следом за Карпом Зосимычем в кухню. Пол между печью и стеной был застлан старой серой клеенкой. Карп Зосимыч прихватил ее за уголок и откинул на сторону. Стал виден квадрат западни. Карп Зосимыч за кольцо поднял западню — и я тотчас попятился на шаг: в нос шибануло запахом навоза — да таким едким, что газ из выхлопной трубы трактора. Карп Зосимыч проворно спустился по лестнице в подполье и включил там свет.

«Давай сюда, — бодро пригласил он. — Да западню‑то закрой за собой, чтоб дух в дом не шел».

В подвале я увидел за тесовой загородкой здоровенную свинью. Ее голова лежала на протянутых передних ногах. Только острые копыта высовывались из‑под заплывших жиром бугристых щек. А задние ноги и половина брюха затонули в черной жиже, которая блестела и дымилась паром, как расплавленный вар.

«Вот она, наша беспроигрышная облигация», — сказал Карп Зосимыч, умильно глядя на свинью.

«О! Ну и глыба! Но почему так низка загородка? Даже сняли верхнюю доску. Она может вылезти оттуда, ваша «облигация». Тогда держись и кадки эти и картошка».

«Никуда она не вылезет: я уж отнял у нее зад‑то».

«Как это отнял?»

«Хлебом, известно как. После кладки, когда в рост гнал, то кормил больше картошкой да дробиной. Хлеба шло ей только две буханки в день. А теперь велю ей шпик накоплять и уж хлеба не жалею. Оно начетисто, кормить покупным, зато выручу на мясе. В ней уж жир‑то твердеет, отчего она и владенья лишилась. Отяжелела».

Я сказал о навозной жиже:

«Скоро она подступит к рылу вашей «облигации».

«Чай, мы доглядываем. Глафира выносит. Но совсем убирать тоже нельзя: здесь слишком тепло, а жижа‑то у нее жар отнимает».

Меня еще заинтересовало то, что свинья была чиста. Белая щетина на спине так и искрилась от света электрической лампочки. Блестел и розовый пятачок.

«Вы моете ее?»

«Зачем? Скотина не любит мыться. Ее моют не водой, а кормом. Смори ее — к ней всякая дрянь пристанет, и она умажется страмнее черта. А заправь кормом как следует, тогда оплесни ее хоть дегтем — он тут же скатится и пятнышка не оставит. Грязь нашей «облигации» ни к чему. Вот крыс побаиваемся: поймут, что она без движения, могут и типнуть. Она заверещит, а это опасно».

«Почему?»

«Люди услышат и могут доказать: ведь скотину запрещено держать в городе. До сих пор она вела себя умницей, даже нам не подавала голоса, потому что мы знали время, когда ей жору выносить. А теперь беспокоится через этих окаянных крыс. Мне бы продержать ее еще месяцок, до пасхи, а там и заколол бы. Сбой оставлю себе, а остальное на продажу».

«И выдадите себя при продаже‑то», — попугал я его.

«Я не сунусь на колхозный рынок. Разберут и здесь, пусть и неклейменное. Скажу, что мясо привозное, из деревни. Сошлюсь на тебя же: зятя, мол».

Меня неприятно изумило, что он уж не стеснялся замышлять выгоды из родства со мной. Но я смолчал. «Ладно, — подумал, — лишь бы Дора была моей, а после узнаем, удастся ли тебе подложить мне эту свинью».

Мы вылезли из подвала. После пребывания в нем воздух в доме казался мне обманчиво свежим. За столом вскоре у нас началось обсуждение того, с целью чего приехали мы с Дорой. Я и перед этим обсуждением убедился: сговор состоится. И пока он шел на лад, меня беспокоило другое: свадьба. Мне не на что было справлять ее. Правда, я мог надеяться на аванс, и Гриша не отказал бы мне, хотя он каждый раз, когда мы собирались в конторе, вздыхал, что посевная на носу, а еще не отремонтирован скотный двор, не хватало двух сеялок, целого ската баллонов для машины и много другого по мелочам, а денег на счету в обрез. Я разделял его заботы и за все в колхозе болел душой вместе с ним. Какая уж тут охота на пир горой. Мне невольно приходила на память скромная женитьба отца: ни венцов, ни колец, ни безалаберной гульбы, ни зевак в дверях и за окнами. Пожалуй, разумно поступали коммунисты в свое время. Мне хотелось того же. Я со всей прямотой высказал об этом. И представьте, мы сошлись во мнениях. Карп Зосимыч тоже оказался противником свадьбы. Но не по каким‑то убеждениям, а по той же скупости. Лишь дал согласье на нашу с Дорой просьбу — устроить все‑таки скромную вечеринку и пригласить на нее самых близких нам гостей.

«На что лучше своим‑то столом, — говорил он. — Не крайность — сзывать всю родню да тратиться на нее. Нет уж, давайте, как оно способнее: в будущую пятницу регистрируйтесь там у себя, а в воскресенье приезжайте к нам. Вот и делу конец. — Мне наказал: — Мать непременно захвати: она нам свахой придется — ее дома не оставишь».

«Я, папа, приглашу директора?» — спросила Дора.

«Директора, знамо, надо пригласить: он тебе необходимый по службе человек. То и главное».

«А Светлану?» — напомнил я Доре о ее подруге.

«Она уже не ходит ко мне и в школе держится со мной натянуто».

«Почему?»

«Кто ее знает? Может, из‑за ревности: в тебя влюблена».

Я потупился и сделал вид, что не принимаю всерьез ее слов.

«Это тебе так кажется, — возразил ей и в свою очередь обратился к Карпу Зосимычу: — У меня в Новинском никакой близкой родни, кроме матери. А в тесной дружбе я только с Гришей, председателем колхоза. Его я тоже намерен пригласить».

Я мог бы с ним не советоваться, а действовать по собственной воле, но мне любопытно было узнать его мнение. Он не только не воспротивился, но даже охотно пошел навстречу моему желанию.

«Пускай погостит. Мне тоже не мешало бы свести с ним знакомство».

Я хотел было спросить, чем ему необходим Гриша, но тут Глафира Ананьевна намекнула ему о своей сестре и племяннице, что проживали в Беричевке:

«Не наказать ли с кем Груняхе да Кланьке, чтобы и они приезжали?»

«Хватит и без них, — закрыл список Карп Зосимыч. — Накажи одним — и другие заявятся на огласку. Тогда уж не напичкаешь их из этого, — указал он на самовар, — а веди всех в ресторан. Поведешь ли ты? Ну‑ка, соображай? То и главное…»

Я высказался напоследок, что расходы на так называемый Карпом Зосимычем «свой стол» полностью беру на себя. Но он решительно осадил меня:

«Не горячись. Без срубов стропил не ставят. Твои‑то деньги, какие и есть, еще в банке, за четырьмя подписями. А у меня здесь все под рукой: и магазин, и разные закуски. То и главное. Ты не думай, что не потрафлю на тех, кто бы ни навернулся к нам. Я, милый, побольше твоего прожил и всяких повидал людей. А ежели ты совестишься, то наперед скажу: в долгу передо мной не останешься. То и главное».